Неточные совпадения
Между тем дела в Глупове запутывались все больше и больше. Явилась третья претендентша, ревельская уроженка Амалия Карловна Штокфиш, которая основывала свои претензии единственно на том, что она два
месяца жила у какого-то градоначальника в помпадуршах. Опять шарахнулись глуповцы к колокольне, сбросили с раската Семку и только что хотели спустить туда же пятого Ивашку, как были остановлены именитым гражданином Силой Терентьевым Пузановым.
В сентябре Левин переехал в Москву для родов Кити. Он уже
жил без дела целый
месяц в Москве, когда Сергей Иванович, имевший именье в Кашинской губернии и принимавший большое участие в вопросе предстоящих выборов, собрался ехать на выборы. Он звал с собою и брата,
у которого был шар по Селезневскому уезду. Кроме этого,
у Левина было в Кашине крайне нужное для сестры его, жившей за границей, дело по опеке и по получению денег выкупа.
— Ведьма, на пятой минуте знакомства, строго спросила меня: «Что не делаете революцию, чего ждете?» И похвасталась, что муж
у нее только в прошлом году вернулся из ссылки за седьмой год,
прожил дома четыре
месяца и скончался в одночасье, хоронила его большая тысяча рабочего народа.
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился в гимназии, при переходе в седьмой класс был арестован, сидел несколько
месяцев в тюрьме, отец его в это время помер, Кумов
прожил некоторое время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой, пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе,
жил у духоборов, хотел переселиться с ними в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив...
Просидела десять
месяцев в тюрьме, потом
жила под гласным надзором
у мачехи.
— Ну да!
Жил он здесь,
месяца два, действовал.
У нас ведь город эсеровский, и Алешу заклевали.
— «Напротив, очень хорошо, — сказал он, —
у меня в постели семь
месяцев жила ящерица, и я не знал, что такое укушение комара, — так она ловко ловит их.
Так
жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не смея ни ему ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл
у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять
месяцев после его отъезда она узнала наверное, что она беременна.
Так счастливо и спокойно
жил он первый
месяц своей жизни
у тетушек, не обращая никакого внимания на полугорничную-полувоспитанницу, черноглазую, быстроногую Катюшу.
— Какое веселье!
Живу — и будет с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «есть») вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь зима, а
у нас в Башкирии в это время все голодают. Зимой хлеб с мякиной башкир ест, да так отощает, что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс пить — в
месяц его так разнесет, и не узнаешь!
— Я думала, что
у тебя квартира в Москве, — брезгливо молвила Милочка, оглядывая номер, в котором ей предстояло
прожить около
месяца.
— Пускай
живут! Отведу им наверху боковушку — там и будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур, ни в какие распоряжения не вмешиваться, а с мая
месяца чтоб на все лето отправлялись в свой «Уголок». Не хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб
у нас все в порядке было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но,
проживши в Малиновце не больше двух
месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в это время года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится
у него капитала в ломбарде.
Я вскочил с постели, вышиб ногами и плечами обе рамы окна и выкинулся на двор, в сугроб снега. В тот вечер
у матери были гости, никто не слыхал, как я бил стекла и ломал рамы, мне пришлось пролежать в снегу довольно долго. Я ничего не сломал себе, только вывихнул руку из плеча да сильно изрезался стеклами, но
у меня отнялись ноги, и
месяца три я лежал, совершенно не владея ими; лежал и слушал, как всё более шумно
живет дом, как часто там, внизу, хлопают двери, как много ходит людей.
Пролетные утки не то, что пролетные кулики: кулики
живут у нас недели по две и более весной и от
месяца до двух осенью, а утки бывают только видимы весной, никогда осенью и ни одного дня на одном месте не проводят.
Сам Евгений Павлович, выехавший за границу, намеревающийся очень долго
прожить в Европе и откровенно называющий себя «совершенно лишним человеком в России», — довольно часто, по крайней мере в несколько
месяцев раз, посещает своего больного друга
у Шнейдера; но Шнейдер всё более и более хмурится и качает головой; он намекает на совершенное повреждение умственных органов; он не говорит еще утвердительно о неизлечимости, но позволяет себе самые грустные намеки.
Жил он скромно, в двух комнатах
у вдовы-дьяконицы, неподалеку от уездного училища, и платил за свой стол, квартиру, содержание и прислугу двенадцать рублей серебром в
месяц. Таким образом
проживал он с самого поступления в должность.
Сусанна росла недовольною Коринной
у одной своей тетки, а Вениамин, обличавший в своем характере некоторую весьма раннюю нетерпимость, получал от родительницы каждое первое число по двадцати рублей и
жил с некоторыми военными людьми в одном казенном заведении. Он оттуда каким-то образом умел приходить на университетские лекции, но к матери являлся только раз в
месяц. Да, впрочем, и сама мать стеснялась его посещениями.
Шесть лет и семь
месяцев я
жил в городе
у сапожного мастера, и хозяин любил меня.
— Ух, бедная! Все сердце на нее изныло. Мы уж на што перебиваемся, а и нам шесть рублей в пять
месяцев, что
у нас
прожила, задолжала. Мы и похоронили; муж и гроб делал.
— Задевает? — смеясь, вскричал хохол. — Эх, ненько, деньги! Были бы они
у нас! Мы еще все на чужой счет
живем. Вот Николай Иванович получает семьдесят пять рублей в
месяц — нам пятьдесят отдает. Так же и другие. Да голодные студенты иной раз пришлют немного, собрав по копейкам. А господа, конечно, разные бывают. Одни — обманут, другие — отстанут, а с нами — самые лучшие пойдут…
Жениться мне на ней самому? — нечем
жить будет; а между тем и такой еще расчет в голове держу, что вот
у меня пять рублей в
месяц есть, да она рубля с три выработает, а может, и все пять найдутся — жить-то и можно.
— Я двадцать рублей, по крайней мере, издержал, а через полгода только один урок в купеческом доме получил, да и то случайно. Двадцать рублей в
месяц зарабатываю, да вдобавок поучения по поводу разврата, обуявшего молодое поколение, выслушиваю. А в летнее время на шее
у отца с матерью
живу, благо ехать к ним недалеко. А им и самим
жить нечем.
Но он все-таки
прожил в Петербурге целый
месяц и на каждом шагу, и в публичных местах, и
у общих знакомых, сталкивался с земскими деятелями других губерний.
Людмила Михайловна тронулась. Обещала переговорить с содержательницей пансиона, которая в настоящее время
жила в деревне, нельзя ли устроить так, чтоб «виноватая»
прожила у нее хоть без жалованья, в качестве простой прислуги, те критические
месяцы, по окончании которых должна была обнаружиться ее"вина".
Мальчик в штанах. Никогда
у вас ни улицы, ни праздника не будет. Убеждаю вас, останьтесь
у нас! Право, через
месяц вы сами будете удивляться, как вы могли так
жить, как до сих пор
жили!
— А что, Яков Васильич, теперь
у вас время свободное, а лето жаркое, в городе душно, пыльно: не подарите ли вы нас этим
месяцем и не погостите ли
у меня в деревне? Нам доставили бы вы этим большое удовольствие, а себе, может быть, маленькое развлечение.
У меня местоположение порядочное, есть тоже садишко, кое-какая речонка, а кстати вот mademoiselle Полина с своей мамашей будут
жить по соседству от нас, в своем замке…
С
месяц пролежал
у меня, Женя за ним ухаживала, а потом замуж за него и вышла, в Сибири
живут.
Это было самое счастливое время моей жизни, потому что
у Мальхен оказалось накопленных сто рублей, да, кроме того, Дарья Семеновна подарила ей две серебряные ложки. Нашлись и другие добрые люди: некоторые из гостей — а в этом числе и вы, господин Глумов! — сложились и купили мне готовую пару платья. Мы не роскошествовали, но
жили в таком согласии, что через
месяц после свадьбы
у нас родилась дочь.
Марта набивала папиросы для Вершиной. Она нетерпеливо хотела, чтобы Передонов посмотрел на нее и пришел в восхищение. Это желание выдавало себя на ее простодушном лице выражением беспокойной приветливости. Впрочем, оно вытекало не из того, чтобы Марта была влюблена в Передонова: Вершина желала пристроить ее, семья была большая, — и Марте хотелось угодить Вершиной,
у которой она
жила несколько
месяцев, со дня похорон старика-мужа Вершиной, — угодить за себя и за брата-гимназиста, который тоже гостил здесь.
«В 18.. году, июля 9-го дня, поздно вечером, сидели мы с Анной Ивановной в грустном унынии на квартире (
жили мы тогда в приходе Пантелеймона, близ Соляного Городка, на хлебах
у одной почтенной немки, платя за все по пятьдесят рублей на ассигнации в
месяц — такова была в то время дешевизна в Петербурге, но и та, в сравнении с московскою, называлась дороговизною) и громко сетовали на неблагосклонность судьбы.
— Вы поедете со мной и на мой счет, — говорил он мне, — жалованье ваше будет простираться до четырехсот франков в
месяц; сверх того, вы будете
жить у меня и от меня же получать стол, дрова и свечи. Обязанности же ваши отныне следующие: научить меня всем секретам вашего ремесла и разузнавать все, что говорится про меня в городе. А чтобы легче достичь этой цели, вы должны будете посещать общество и клубы и там притворно фрондировать против меня… понимаете?
Вследствие сего вышедший из-за польской границы с данным с Добрянского форпосту пашпортом для определения на жительство по реке Иргизу раскольник Емельян Иванов был найден и приведен ко управительским делам выборным Митрофаном Федоровым и Филаретова раскольничьего скита иноком Филаретом и крестьянином Мечетной слободы Степаном Васильевым с товарищи, — оказался подозрителен, бит кнутом; а в допросе показал, что он зимовейский служилый казак Емельян Иванов Пугачев, от роду 40 лет; с той станицы бежал великим постом сего 72 года в слободу Ветку за границу,
жил там недель 15, явился на Добрянском форпосте, где сказался вышедшим из Польши; и в августе
месяце, высидев тут 6 недель в карантине, пришел в Яицк и стоял с неделю
у казака Дениса Степанова Пьянова.
При этом он рассчитывал тоже; сколько
у пего денег, сколько останется, сколько нужно для уплаты всех долгов и какую часть всего дохода будет он
проживать в
месяц.
— Да надо завернуть в Хотьковскую обитель за Настенькой: она уж четвертый
месяц живет там
у своей тетки, сестры моей, игуменьи Ирины. Не век ей оставаться невестою, пора уж быть и женою пана Гонсевского; а к тому ж если нам придется уехать в Польшу, то как ее после выручить? Хоть, правду сказать, я не в тебя, Андрей Никитич, и верить не хочу, чтоб этот нижегородский сброд устоял против обученного войска польского и такого знаменитого воеводы, каков гетман Хоткевич.
— Он
у вас будет
жить, — шептал в зале Иван Иваныч, — ежели вы будете такие добрые, а мы вам будем по десяти рублей в
месяц платить. Он
у нас мальчик не балованный, тихий…
— Ну, а я в
месяц две тысячи пятьсот
проживаю, — сказал он. — Я тебе еще раз повторяю, милая: ты имеешь такое же право тратить, как я и Федор. Пойми это раз навсегда. Нас
у отца трое, и из каждых трех копеек одна принадлежит тебе.
— А как попала?..
жила я в ту пору
у купца
у древнего в кухарках, а Домнушке шестнадцатый годок пошел. Только стал это старик на нее поглядывать, зазовет к себе в комнату да все рукой гладит. Смотрела я, смотрела и говорю: ну говорю, Домашка, ежели да ты… А она мне: неужто ж я, маменька, себя не понимаю? И точно, сударь! прошло ли с
месяц времени, как уж она это сделала, только он ей разом десять тысяч отвалил. Ну, мы сейчас от него и отошли.
О господах он говорил больше междометиями, — очевидно, они очень поразили его воображение, но их фигуры как-то расплылись в памяти и смешались в одно большое, мутное пятно.
Прожив у сапожника около
месяца, Пашка снова исчез куда-то. Потом Перфишка узнал, что он поступил в типографию и
живёт где-то далеко в городе. Услышав об этом, Илья с завистью вздохнул и сказал Якову...
— Мы с мужем люди небогатые, но образованные. Я училась в прогимназии, а он в кадетском корпусе, хотя и не кончил… Но мы хотим быть богатыми и будем… Детей
у нас нет, а дети — это самый главный расход. Я сама стряпаю, сама хожу на базар, а для чёрной работы нанимаю девочку за полтора рубля в
месяц и чтобы она
жила дома. Вы знаете, сколько я делаю экономии?
И я уходил к себе. Так мы
прожили месяц. В один пасмурный полдень, когда оба мы стояли
у окна в моем номере и молча глядели на тучи, которые надвигались с моря, и на посиневший канал и ожидали, что сейчас хлынет дождь, и когда уж узкая, густая полоса дождя, как марля, закрыла взморье, нам обоим вдруг стало скучно. В тот же день мы уехали во Флоренцию.
— Это не жизнь, а инквизиция. Слезы, вопли, умные разговоры, просьбы о прощении, опять слезы и вопли, а в итоге —
у меня нет теперь собственной квартиры, я замучился и ее замучил. Неужели придется
жить так еще
месяц или два? Неужели? А ведь это возможно!
— Отчего вы переменились? — сказала она тихо. — Отчего вы не бываете уже так нежны и веселы, как на Знаменской?
Прожила я
у вас почти
месяц, но мне кажется, мы еще не начинали
жить и ни о чем еще не поговорили как следует. Вы всякий раз отвечаете мне шуточками или холодно и длинно, как учитель. И в шуточках ваших что-то холодное… Отчего вы перестали говорить со мной серьезно?
—
У вас мало энергии, мало любви к делу. Например: вы прозевали старого революционера Сайдакова; мне известно, что он
прожил у нас в городе три с половиною
месяца. Второе, вы до сей поры не можете найти типографию…
Прошло около пяти лет после этого случая. Корпелкин, сын бедных родителей,
жил дома, перебиваясь кой-как дешевыми уроками, которые давали ему рублей около восьми в
месяц. Первые два года, впрочем, он горячо принялся готовиться в университет, хотел держать экзамен, причем сильно рассчитывал на обещанный урок
у одного купца, чтобы добыть необходимые на поездку деньги, но урок этот перебил его бывший товарищ по гимназии Субботин.
Два
месяца Спирька
живет — не пьет ни капли. Белье кой-какое себе завел, сундук купил, в сундук зеркальце положил, щетки сапожные… С виду приличен стал, исполнителен и предупредителен до мелочей. Утром — все убрано в комнате, булки принесены, стол накрыт, самовар готов; сапоги, вычищенные «под спиртовой лак», по его выражению, стоят
у кроватей, на платье ни пылинки.
Его выгнали, больного, измученного, из биллиардной и отобрали
у него последние деньги. На улице бедняка подняли дворники и отправили в приемный покой. Прошло несколько
месяцев; о капитане никто ничего не слыхал, и его почти забыли. Прошло еще около года. До биллиардной стали достигать слухи о капитане, будто он
живет где-то в ночлежном доме и питается милостыней.
Причина, его останавливавшая в этом случае, была очень проста: он находил, что
у него нет приличного платья на то, чтобы явиться к княгине, и все это время занят был изготовлением себе нового туалета; недели три, по крайней мере,
у него ушло на то, что он обдумывал, как и где бы ему добыть на сей предмет денег, так как жалованья он всего только получал сто рублей в
месяц, которые
проживал до последней копейки; оставалось поэтому одно средство: заказать себе
у какого-нибудь известного портного платье в долг; но Миклаков никогда и ни
у кого ничего не занимал.
«Уж не убраться ли подобру-поздорову под сень рязанско-козловско-тамбовско-воронежско-саратовского клуба?» — мелькает
у меня в голове. Но мысль, что я почти
месяц живу в Петербурге, и ничего не видал, кроме Елисеева, Дюссо, Бореля и Шнейдер, угрызает меня.
— Нет, по тридцати…
У меня записано… Я всегда платил гувернанткам по тридцати. Ну-с,
прожили вы два
месяца…